Rosemary Fell was not exactly beaut

Rosemary Fell was not exactly beautiful. No, you couldn't have called her beautiful. Pretty? Well, if you took her to pieces... But why be so cruel as to take anyone to pieces? She was young, brilliant, extremely modem, exquisitely well dressed, amazingly well read in the newest of the new books, and her parties were the most delicious mixture of the really important people and... artists - quaint creatures, discoveries of hers, some of them too terrifying for words, but others quite presentable and amusing.

Rosemary had been married two years. She had a duck of a boy. No, not Peter - Michael. And her husband absolutely adored her. They were rich, really rich, not just comfortably well off, which is odious and stuffy and sounds like one's grandparents. But if Rosemary wanted to shop she would go to Paris as you and I would go to Bond Street . If she wanted to buy flowers, the car pulled up at that perfect shop in Regent Street, and Rosemary inside the shop just gazed in her dazzled, rather exotic way, and said: "I want those and those and those. Give me four bunches of those. And that jar of roses. Yes, I'll have all the roses in the jar. No, no lilac. I hate lilac. It's got no shape." The attendant bowed and put the lilac out of sight, as though this was only too true; lilac was dreadfully shapeless. "Give me those stumpy little tulips. Those red and white ones." And she was followed to the car by a thin shop-girl staggering under an immense white paper armful that looked like a baby in long clothes....

One winter afternoon she had been buying something in a little antique shop in Curzon Street . It was a shop she liked. For one thing, one usually had it to oneself. And then the man who kept it was ridiculously fond of serving her. He beamed whenever she came in. He clasped his hands; he was so gratified he could scarcely speak. Flattery, of course. All the same, there was something...

"You see, madam," he would explain in his low respectful tones, "I love my things. I would rather not part with them than sell them to someone who does not appreciate them, who has not that fine feeling which is so rare..." And, breathing deeply, he unrolled a tiny square of blue velvet and pressed it on the glass counter with his pale finger-tips.

To-day it was a little box. He had been keeping it for her. He had shown it to nobody as yet. An exquisite little enamel box with a glaze so fine it looked as though it had been baked in cream. On the lid a minute creature stood under a flowery tree, and a more minute creature still had her arms round his neck. Her hat, really no bigger than a geranium petal, hung from a branch; it had green ribbons. And there was a pink cloud like a watchful cherub floating above their heads. Rosemary took her hands out of her long gloves. She always took off her gloves to examine such things. Yes, she liked it very much. She loved it; it was a great duck. She must have it. And, turning the creamy box, opening and shutting it, she couldn't help noticing how charming her hands were against the blue velvet. The shopman, in some dim cavern of his mind, may have dared to think so too. For he took a pencil, leant over the counter, and his pale, bloodless fingers crept timidly towards those rosy, flashing ones, as he murmured gently: "If I may venture to point out to madam, the flowers on the little lady's bodice."

"Charming!" Rosemary admired the flowers. But what was the price? For a moment the shopman did not seem to hear. Then a murmur reached her. "Twenty-eight guineas, madam."

"Twenty-eight guineas." Rosemary gave no sign. She laid the little box down; she buttoned her gloves again. Twenty-eight guineas. Even if one is rich... She looked vague. She stared at a plump tea-kettle like a plump hen above the shopman's head, and her voice was dreamy as she answered: "Well, keep it for me - will you? I'll..."

But the shopman had already bowed as though keeping it for her was all any human being could ask. He would be willing, of course, to keep it for her for ever.

The discreet door shut with a click. She was outside on the step, gazing at the winter afternoon. Rain was falling, and with the rain it seemed the dark came too, spinning down like ashes. There was a cold bitter taste in the air, and the new-lighted lamps looked sad. Sad were the lights in the houses opposite. Dimly they burned as if regretting something. And people hurried by, hidden under their hateful umbrellas. Rosemary felt a strange pang. She pressed her muff against her breast; she wished she had the little box, too, to cling to. Of course the car was there. She'd only to cross the pavement. But still she waited. There are moments, horrible moments in life, when one emerges from shelter and looks out, and it's awful. One oughtn't to give way to them. One ought to go home and have an extra-special tea. But at the very instant of thinking that, a young girl, thin, dark, shadowy - where had she come from? - was standing at Rosema

Результаты (русский) 2:

Розмари не упал именно красиво. Нет, вы не могли бы назвать ее красивой. Милая? Ну, если вы взяли ее на куски ... Но почему так жестоко, как принять кого на куски? Она была молода, блестящий, чрезвычайно модем, изысканно хорошо одет, удивительно хорошо читать новейший из новых книг, и ее участники были самые вкусные смесь действительно важных людей и ... художников - причудливые существа, открытия ее, некоторые из них слишком страшно для слов, но другие вполне презентабельно и забавно. Розмари была замужем два года. Она была утка мальчика. Нет, не Питер - Майкл. А ее муж просто обожал ее. Они были богаты, действительно богаты, не только комфортно и выключаться, что одиозный и душно, и звучит как своих бабушек и дедушек. Но если Розмари хотел, чтобы делать покупки она пойдет в Париж, как вы и я пошел бы на Бонд-стрит. Если бы она хотела, чтобы купить цветы, автомобиль подъехал в тот идеальный магазин на Риджент-стрит, и Розмари внутри магазина просто смотрел в ее ослепленные, а экзотическим способом, и сказал: ". Я хочу, чтобы те, и те и те Дайте мне четыре грозди из них. И это банку роз. Да, я буду есть все розы в банке. Нет, нет, сиреневый. Мне не нравится сиреневый. Это не имеет не форму. " Дежурный поклонился и положил сирень из виду, как бы это было только слишком верно; сиреневый ужасно бесформенное. "Дайте мне эти приземистые маленькие тюльпаны. Эти красные и белые." И она последовала к машине тонким магазин-девушка ошеломляющие под огромной белой бумаги охапку, который выглядел как ребенок в длинной одежде .... Один зимним днем она была покупать что-то в маленькой антикварной лавке в Керзон-стрит. Это был магазин она любила. С одной стороны, один, как правило, было это к себе. И тогда человек, который держал его до смешного любят служить ей. Он просиял, когда она пришла в Он сцепил руки;. он был так удовлетворен, он едва мог говорить. Лесть, конечно. Все то же самое, что-то было ... "Вы видите, сударыня," он объясняет в его низких тонов уважительные, "Я люблю мои вещи. Я скорее бы не расстаться с ним, чем продавать их кому-то, кто не ценит их, Кто не что прекрасное чувство, которое так редко ... "И, глубоко дыша, он развернул маленькую площадь синего бархата и нажал его на стеклянный прилавок с его бледных пальцев советы. Сегодня это было немного коробка. Он держал его за нее. Он показал его никому еще. Изысканный немного эмали коробка с глазурью, так тонкой казалось, что он был запеченный в сливках. На крышке минуту существо стоял под цветущим деревом, и более минут существо еще обняла его за шею. Шляпка не, на самом деле не больше, чем герани лепестка, висел на ветке; это были зеленые ленточки. И был розовый облако, как бдительным херувима с плавающей над их головами. Розмари взял ее руки из своих длинных перчаток. Она всегда сняла перчатки, чтобы изучить такие вещи. Да, она очень понравилась. Она любила его; это был большой утка. Она должна иметь его. И, повернув сливочный коробки, открывая и закрывая его, она не могла не заметить, как мило ее руки были на фоне голубого бархата. Приказчик, в какой-то тусклый пещере его мнению, возможно, осмелился тоже так думаю. Ибо он взял карандаш, наклонился через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы поползли робко к тем розовыми мигающих те, как он пробормотал мягко: "Если смею указывать мадам, цветы на маленьких леди лифа. "" Очаровательный! " Розмари восхищался цветы. Но какой ценой? На мгновение приказчик, казалось, не слышать. Тогда шум достиг ее. "Двадцать восемь гиней-, мадам." "Двадцать восемь гиней-". Розмари не подал. Она положила коробочку вниз; она снова застегнул свои перчатки. Двадцать восемь гиней-. Даже если один богат ... Она посмотрела расплывчато. Она смотрела на пухлой чайной чайник как пухлой курицы над головой приказчик, и ее голос был мечтательным, как она ответила: "Ну, сохранить его для меня - Вы я ..." Но приказчик уже поклонился как будто держа его за нее было все любой человек может спросить. Он будет готов, конечно, сохранить ее для нее навсегда. Скромное дверь закрылась со щелчком. Она была снаружи на этапе, глядя на зимний полдень. Дождь падал, и с дождем казалось, что темная пришла слишком, спиннинг вниз, как пепел. Был холодный горький вкус в воздухе, и новые освещенные лампы выглядел грустным. Сад был свет в противоположном дома. Смутно они сожгли, как будто сожалея что-то. И люди спешили мимо, скрыты под их ненавистных зонтиками. Розмари почувствовала странный укол. Она прижалась муфту против ее груди; она хотела, чтобы она была маленькая коробка, тоже цепляться. Конечно, автомобиль был там. Она только пересечь тротуар. Но все-таки она ждала. Есть моменты, ужасные моменты в жизни, когда один выходит из укрытия и смотрит, и это ужасно. Один не следовало давать им дорогу. Один должен пойти домой и экстра-специальный чай. Но в самый момент, думая, что, молодая девушка, тонкая, темно, темный - Где она берется? - Стоял на Rosema